Китеж

И.Д. Сургучев

И в светлую заутреню ни в Рядской церкви, ни в Варваринской, ни в Кафедральном соборе, ни в Троицком не будет ни одного человека, принадлежащего к нашей семье. На заутрене ирмосы «Воскресения день» у нас пелись особым напевом, которого я потом не слыхал нигде в России и не видел даже в сборниках Римского-Корсакова — и их не коснется ухо мое.

Тяжело и больно — и в эту минуту, такой затерянный и такой от всего родного отрешенный, я хочу хоть через эти печатные столбцы, хоть мысленно, хоть только прикосновением луча сердца быть с тобой, мой родной, мой милый и незабываемый с древнегреческим именем, самый для меня прекрасный и цветущий город на земле. Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя!

Наступала весна и с ней, в первое воскресенье после весеннего равноденствия, — пасхальная ночь, пир веры. И постился ты или не постился, пришел ли ты в шестой или девятый или даже двенадцатый час, все равно: иди в гости к Господу Богу, и будешь принят, и обласкан, и окормлен. Тебе будет дан высший слух, и ты уследишь как в эту ночь, восходя кверху, из неведомых и таинственных хранилищ струятся соки земли по жилам трав, деревьев и цветов: каштановое идет каштанам, березовое — березам, вишневое — вишням. Холодновато, но это особенный пасхальный твердый холодок. В звездах плещется уверенный и веселый, горящий и несгорающий свет. Прекрасно освещен кремнистый путь в Иудею. Мчится цугом запряженная телега Больших Медведиц.

* * *

Город погасил свои торговые огни: золото, серебро и медь переложил из одних карманов в другие, между семьюдесятью тысячами разделил хлеб, вино и елей. И притих. Сквозь ставни прокрадываются, словно по линейке отчерченные, полоски желтоватого неэлектрического света: усталые горожане, борясь с дремотой, привычной в этот час, застегивают тугие крахмальные воротнички, изнутри подталкивая запонку большим пальцем; завязывают узлы ярких галстуков-самовязов; заводят праздничные часы с тремя дедовскими крышками, механизм на рубинах; жмутся в новой, упругой и еще не блестящей обуви; с искушением поглядывают на роскоши пасхального стола: эффектные куличи выпечены из нольной муки и распространяют запах ванили и кардамона. В отдалении в углу, на большом подносе, установлена батарея: водка с еще ненарушенной белой головкой; удельное вино № 21 и № 26; коньяк Шустова «Золотой колокол»; цинандали князя Андронникова; рислинг Токмакова и Молоткова; вишневка Штритера и рижский бальзам; фруктовые воды Ланина и местное пиво Салиса и Антона Груби… Пустяки, конечно, но все это сидит в памяти, в каком-то левом углу черепа, и записано, как на граммофонной пластинке…

Скользки навощенные подошвы новых сапог, нужно осторожно ходить по праздничным плюшевым дорожкам, — ощущение чистоты, обновления и заботливой прибранности к празднику. Все уже устали торопиться и нервно ждут первого удара в большой колокол, в который зазвонит старший звонарь Кафедрального собора Тарас. Тараса знает весь город и сейчас весь город думает о нем. В руках у Тараса — первая строчка стихотворения.

Все уже оделись, все готовы к выходу, но еще не разрешает Тарас. Все еще нет праздника, еще холодновата эта ночь, ночь весеннего волнительного равноденствия. Хмур Северный Кавказ. Посматривают украдкой на часы. И вдруг:

• Бо-ом! — сказал свое первое слово большой колокол, отлитый при преосвященном Иеремии, первом епископе Ставропольском, как гласит надпись на торжественной меди.
• Бо-ом! — отвечает ему расстриженный монах Агафангел из Троицкого собора.

Песнь начали главные басы, основа хора, — вслед за ними вступают другие голоса: баритон Рядской церкви, серебристый тенорок из духовного училища, женский альт архиерейского старого подворья, — и стоящий на горе город с торжественным греческим именем слушает с благодарной улыбкой ночную, единственную в мире симфонию колоколов, украшенных славянской вязью, с выпуклыми буквами императоров, архиереев, с упоминанием событий, с именами жертвователей, усердных к церкви и вере, с именами купцов Чепелевых, Нестеровых, Волобуевых, вычурные могильные памятники которых так пугали меня в детстве.

И да будет прославлен Бог, который в эту ночь возвращает слух мертвецам: свят и незабываем звон святого колокола; интересно бы посмотреть на чертей, которые в эту минуту вверх тормашками летят с колокольни. За целый год не удалось подточить каната, на котором висит колокол.

* * *

О, эти старенькие и хитренькие покойнички! У Чехова есть село, в котором на похоронах дьячок всю икру съел.

Наш город известен тем, что когда-то, в семидесятых годах, принимал у себя великого князя, одного из Михайловичей; угощение было на славу, за спаржей в Ростов посылали, а на утро, перед отъездом князя, — почтительнейше представил ему счет за все съеденное и выпитое. А ело и пило человек пятьдесят.

— Город наш нищ и убог, — сказали купцы своему гостю, немало удивленному — еле-еле с хлеба на квас перебиваемся… А потому явите божескую милость: прикажите получить.

И роскошный, с разливанным морем, с гимном, обед влетел великому князю в копеечку. Обед же воистину был приснопамятный:

• Селедки дышали! — восторженно до самой смерти рассказывал отставной клубный официант, специалист по закускам, — в желе  свечка горела! Пирамида из разноцветных леденцов была!
• А князь много кушал?
• Какое там! Индюшиное крылышко и то без хлеба.  Император Александр II , которому ошеломленный Михайлович показывал счет, сказал, смеясь:
• Жирно, брат, кушаешь!

Эти же купцы, получившие с князя деньги за обед, который они же сами съели, — эти выжиги, сквалыжники и алтынники любили свой город и часто бывали большими поэтами. Это именно они, как флорентийцы, почувствовали красоту солнечных южных площадей и соорудили на них фонтаны со струей на полторы сажени. Это они зацепили, пронюхали и взлелеяли талант архитектора Воскресенского, который застроил город зданиями так называемого губернского ампира, а на горе вознес трехэтажную колокольню в честь троичности лиц. Эта колокольня по изяществу, по легкости, по игрушечности считалась второю в России после Троице-Сергиевской. И ее смело мог бы подписать сам Растрелли. Прелестной оградой из незамысловатого камня обнесли рощу и Барятинский парк. Вспоминая, очевидно, одесскую лестницу, Воскресенский на подступах к колокольне и собору вывел красоту-лестницу в сто девяносто ступеней. И надо было видеть, когда горожане и горожанки спускались по ней или на Крещение, или в Духов день.

Именно они, эти купцы, выходцы из Калужской губернии, свили в предгорьях еще не замиренного Северного Кавказа теплое колонизаторское российское гнездо, где десятками лет среди вишневых, яблоневых и каштановых садов по особым северороссийским рецептам культивировали ликеры не хуже monachorum benedictorum . Именно здесь готовили знаменитую настойку доктора Эрнеста, составленную на водке из 38 предметов. Настойка давала долголетнюю жизнь и сам Эрнест дожил до 96 лет и умер по случайности, упав с горячей лошади.

И за них, за упокой их наивных и богобоязненных душ в эту ночь всегда бьет первый удар старший звонарь Кафедрального собора хромоногий николаевский солдат, кавалер своему государю Тарас, по прозванию «Отдай рубль».

По церковному уставу в эту ночь не полагается обычной архиерейской встречи, и архиепископ Агафодор скромно подъезжает к пономарке и облачается в ризнице. Ровно в половине двенадцатого начинается полуношница и хор исключительным напевом, полагающимся только в эту ночь, поет:

— Волною морскою…

Последние минуты лежит в своем гробу Учитель: ровно в двенадцать высыпают из алтаря кресты, иконы, евангелие, церковные знамена, подхватывают плащаницу и несут ее вокруг церкви. У всех в руках свечи, бросающие особенные тени на лица и делающие их особо выпуклыми и чуть на себя не похожими.

Если вы не вышли из церкви и остались в странно опустевшей церкви, то переживаете редкий музыкальный эффект: то четко вблизи, то все дальше благоговейные и чеканящие каждый слог голоса поют:

— Воскресение твое, Христе Спасе…

На фоне стройного хора слышно поддевание, неопытное и любительское, плохо знающее мудреные славянские слова. Шествие, наконец, приблизилось к затворенным дверям, что-то неразборчиво читают и вдруг хор на стремительно взбегающих нотах, на шестьдесят четвертых, гремит мажорный, торжествующий христианский клич:

— Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…

Смерть побеждена, растоптана и на одно мгновение в тебя входит сладчайшее несказанное ощущение собственного бессмертия. И невольно сливаешься с торжествующим народом и торжествующими певцами.

— Утреннюем утреннюю глубоку и вместо мира песнь принесем  Владычице…

И эту песнь, приносимую вместо мира, поет и архиерей, одетый в древлерусские царские одежды, и губернатор, получивший сегодня камергера, и кланяющийся с высокой свечой протодиакон, подвивший к празднику концы пышных волос. В соборе разлито чувство равенства, христианский социализм: вы можете христосоваться и с архиереем, и с камергером; все светло и тепло, горят три паникадила и огонь свечей кажется особенным, гуще позлащенным.

В каком-то упоении летит время, и вдруг вы слышите из алтаря сдержанно рокочущий бас:

— Время сотворити Господеви.

Начинается обедня и читается первая глава от Иоанна на всех языках: на славянском, на латинском, на древнегреческом и еще на каком-то, которого понять не могу…

ИСТОЧНИК . И.Д. СУРГУЧЕВ. КИТЕЖ // СТАВРОПОЛЬСКИЙ ХРОНОГРАФ НА 1996. — СТАВРОПОЛЬ. — 1996. — С. 208—214. КИТЕЖ