Про бухту Золотой Рог английские моряки, обшарившие все моря и океаны, говорили, что второй такой в мире нет. На Дальнем Востоке всегда было много любопытного, что дразнило воображение жителей туманного Альбиона. Но они опоздали — граф Муравьев-Амурский оказался более прытким, чем «британский лев». Была середина XIX века…

Вскоре после известных событий на Сенатской площади император Николай I беседовал за столом с самой умной из своей родни женщиной — великой княгиней Еленой Павловной. Он протянул ей список заговорщиков для ознакомления.

Когда та начала читать вслух, император кашлянул и показал глазами на камер-пажа, который согласно дворцовому этикету стоял за ее креслом. Юноше было 16 лет, но из-за худобы и низкорослости он выглядел сущим мальчишкой. Его звали Николай Муравьев — в списке было несколько людей с этой фамилией. Елена Павловна поняла и замолчала. Имея острое чутье на всякую человеческую одаренность, она уже успела оценить особые природные задатки своего камер-пажа. И этому обстоятельству суждено будет сыграть в его судьбе свою роль.

В 1827 году, после окончания с золотой медалью Пажеского корпуса, Муравьев шел типичным путем боевых офицеров, годами не видевших столиц. Русско-турецкая война, боевые операции в Польше, затем на Кавказе — вот его жизнь, и отдавался он ей с радостью и энтузиазмом.

«Я понимаю, почему Кавказ меня любит — потому что я его люблю со всеми его лихорадками и лишениями; там я только мог развернуться; там я в своей тарелке», — писал Муравьев брату. Служба шла своим чередом, и в 32 года он уже был генерал-майором, однако из-за множества полученных в боях ранений вынужден был выйти в отставку.

В 1844 году Муравьев уехал подлечиться на воды, а на обратном пути заглянул в Париж. Впечатлениями от этого «вселенского Вавилона» он, однако, быстро пресытился. «Довольно уже я покатался и насмотрелся в этой знаменитой Европе, — с неким раздражением писал путешественник домой, — лучше двумя неделями раньше возвратиться».

В последние свои дни в Париже Муравьев мыслями был уже в России, и вдруг — нечаянная встреча в одном из домов его парижских знакомых. Он влюбился. Катрин де Ришемон принадлежала к родовитой семье с фамильным замком в городе По близ одноименной реки. У генерала Муравьева не было за душой ничего из того, что полагалось положить к ногам красивой девушки: ни фамильных драгоценностей, ни капитала, ни поместья, ни своего дома. Кстати сказать, до конца своих дней ничем из этого списка Николай Николаевич так и не обзавелся и всегда жил в съемных квартирах. Средством к существованию всегда было лишь жалованье, а потому с выходом в отставку нехватка денег стала для него особенно ощутимой.

Взвесив все эти обстоятельства, Муравьев не посчитал себя вправе предложить мадемуазель де Ришемон руку и сердце и из Парижа уехал, так и не объяснившись.

Но уже на следующий год положение изменилось: Муравьев был назначен генерал-губернатором в Тулу. В Париж немедленно полетело письмо, в котором он писал, что мечтает видеть Катрин своей женой. В ответ он получил долгожданное «да».

Все дальнейшее происходило с головокружительной быстротой. Недавнее вступление в должность не давало Муравьеву возможности для поездки во Францию и представления семейству невесты, но любви свойственно сметать на своем пути все формальности, и Катрин сама приехала в неведомую ей Россию.

Счастливый жених сообщает о ней родным: «милая, прекрасная, умная…» и добавляет: «Я счастлив». Катрин принимает православие, и вслед за этим они венчаются в церквушке маленького сонного Богородицка, по крыши заваленного снегом. Это произошло 17 января 1847 года. С этого дня Катрин де Ришемон стала Екатериной Николаевной Муравьевой.

Спустя месяц родня получила от молодожена письмо: «Катенька моя теперь в классе русского языка». А еще через пару месяцев Муравьеву довелось сопровождать проезжающего по Тульской губернии императора Николая I.

В избе старосты села Сергиевское император предложил ему налить две рюмки водки и, подняв свою, произнес: — Поздравляю тебя, генерал. Отныне ты — губернатор Восточной Сибири. Край громадный, забот там невпроворот. Крепко на тебя надеюсь…

Вернувшись в Тулу, Муравьев первым делом прошел в гостиную жены: — Мы едем в Сибирь, Катенька. Собирайся… Екатерина Николаевна уже достаточно хорошо понимала по-русски.

Изумление общества по поводу назначения Муравьева начальником одной из самых обширных областей России в первую очередь было связано с его совсем не «губернаторским» возрастом. На тот момент ему едва исполнилось 38 лет. «Мальчишка», — узнав об этом, пробасил губернатор Западной Сибири.

Не последнюю роль в назначении Муравьева сыграла великая княгиня Елена Павловна, продолжавшая следить за карьерой своего бывшего камер-пажа. Организаторские способности генерала, проявленные в армии, были известны и Николаю I. Произвела на него впечатление и записка, поданная Муравьевым уже в должности тульского начальника. Главное содержание ее составляла мысль о необходимости уничтожения крепостного права как явления, не только провоцирующего бунты и беспорядки, но и мешающего стране развиваться. Император, как раз в эти годы предпринявший попытку расшевелить дворянскую инициативу в решении крестьянского вопроса, еще более утвердился в мысли, что Муравьева необходимо использовать на трудном государственном поприще. Восточная Сибирь — край ссыльных, край золотопромышленников, край оголтелой коррупции и беззакония — являлась своеобразной волчьей ямой даже для бывалого государственника. Молодой генерал показался ему «крепким орешком». И император не ошибся.

…В начале 1848 года новый губернатор с супругой прибыл в Красноярск. Торжественной встречи не получилось. Более того, она приобрела скандальный характер: хлеб-соль от местного купечества, людей «своекорыстных», новый губернатор принять отказался, и означать это могло только одно — «со мной шутки плохи». Встречающие все поняли и зловеще затаились.

Первый свой визит губернаторская чета нанесла ссыльным декабристам С.Г. Волконскому и С.П. Трубецкому. Это обстоятельство дало ход первому же доносу в Третье отделение. Последующее эпистолярное наследие подобного толка, главным героем которого неизменно становился генерал-губернатор, могло бы составить целую библиотеку.

Но все равно — «муравьевское время» началось. Ему суждено было продлиться без малого 14 лет и стать совершенно особым периодом в истории Сибири — ни до, ни после ничего подобного уже не повторялось.

Исследователи преобразовательной деятельности Муравьева на посту генерал-губернатора будут неизменно изумляться ее размаху: она охватила практически все области управления и общественной жизни огромного края. Недаром уже современники Муравьева говорили, что этот человек стоит целого Комитета министров, и называли его «Петром Великим Восточной Сибири». С той только разницей, что Петр был самодержец, сам себе голова, Муравьев же все 14 лет находился между молотом и наковальней. Слишком во многом он должен был действовать в рамках предписаний и согласований с Петербургом, с одной стороны, а с другой — ломать сопротивление местной оппозиции, тех некоронованных сибирских королей, которые не собирались сдавать без боя ни финансовой, ни какой иной своей власти.

Все 14 лет Муравьев будет бороться с обкрадыванием государства. Забегая вперед, скажем: коррупцию и взяточничество ему искоренить не удалось, зато удалось заставить местную олигархическую верхушку вспомнить, что существуют и государственная власть, и законы, с которыми придется считаться.

Самым ожесточенным временем борьбы стали первые годы губернаторства Муравьева. По вверенному его заботам краю прокатилась целая череда судебных процессов, направленных на пресечение преступной финансовой деятельности местных золотопромышленников. Был поставлен заслон противозаконной переправке намытого золота в Китай. Муравьев вообще ратовал за создание единой государственной золотодобывающей компании. Его усилия на этом поприще встретили ярое сопротивление не только местных, но и столичных чиновников, привыкших к «сибирской мзде».

Но тем не менее в отдалении от Петербурга Муравьев использовал все возможности, чтобы расправиться с местными божками.

К подобной категории, например, относился клан купцов Кандинских, у которых в должниках на положении рабов ходило пол-Сибири. В одно прекрасное утро дом главы семейства «№ 1-й гильдии купца и коммерции советника» был оцеплен солдатами. Ревизоры, получившие строгие инструкции, засели за работу. Начет, сделанный Кандинским за укрытие налогов, оказался огромен. Дальше — больше. Губернатор распорядился «не признавать долги свыше 10 р. 50 к., не зафиксированные документально».

Это был хитроумный и очень верный со стороны Муравьева ход — ни долговых расписок в частности, ни практики письменного оформления взятого кредита в целом Сибирь еще не знала.

Конечно, действия губернатора с точки зрения законности вызывали немало вопросов — и современники, и исследователи более позднего времени неоднократно упрекали Муравьева в превышении власти. Cам же он, окунувшись в клоаку беззастенчивого воровства, не видел иного выхода из положения, как познакомить казнокрадов с политикой «крепкой руки». Предание военному суду, заключение в острог, запрещение вести торговлю, негласный полицейский надзор — подобные меры испытали на себе многие «короли» Восточной Сибири.

Хлопотами Муравьева перед Петербургом были осуществлены изменения в административно-территориальном устройстве края — восточносибирские земли были выведены из состава Иркутской губернии и получили самостоятельность, что пошло им на благо. С именем Муравьева связан подъем науки и просвещения на сибирской земле. Как писали свидетели этого, «маленьких ребятишек всех без исключения стали учить грамоте». Публичные лекции, воскресные школы, литературные вечера, приглашение артистов из Центральной России — все это, не виданное ранее, происходило по инициативе и при полной поддержке губернатора. Стоял Муравьев и у истоков либеральной печати, от которой впоследствии сильно досталось и ему самому.

Спустя 30 лет после появления в крае Муравьева казак Кирик Богданов в своих воспоминаниях писал, что изменений в самой атмосфере жизни невозможно было не заметить: «…все Забайкалье ожило. Всем нашлась работа и служба; жизнь совершенно изменилась».

Сама фигура генерал-губернатора, казалось, призывала к одному: «честная работа не покладая рук». Его собственная энергия расценивалась окружающими как «необычайная»: «с 6 часов утра уже начинались занятия, и к этому времени должен был явиться дежурный чиновник». Муравьев и сам не раз говорил, что его пост требует «чрезвычайных физических усилий, здоровья необыкновенного, непомерной деятельности».

Муравьев искал людей с идеями, полезными краю. Молодой флотский офицер Геннадий Невельской поделился мыслью об исследовании устья Амура, с тем чтобы завладеть амурским лиманом и таким образом открыть России выход к Тихому океану. Слова капитана произвели на Муравьева потрясающее действие. Вот это размах! Он сразу же оценил широкие перспективы подобной затеи. Полудикий, словно погруженный в спячку Дальний Восток оживет с началом судоходства на Амуре!

Но Петербург в лице всесильного канцлера Нессельроде изолированность Сибири как раз устраивала. Век за веком она служила «глубоким мешком, в который спускались социальные грехи и подонки в виде ссыльных, каторжных». С присоединением амурского края, с выходом к океану дно этого «мешка» оказывалось распоротым…

Но — не только «утечки» неблагонадежного элемента опасался Нессельроде. Его тревожило то, что, дав ход «амурскому делу», можно было не угодить Европе, к которой он относился куда более трепетно, чем следовало бы канцлеру России. Поэтому императору о предложениях Муравьева докладывалось весьма критично: «Он поссорит нас с Европой»…

Понимая это, Муравьев был вынужден добиваться личных встреч с Николаем I. «Время не ждет, Ваше Величество! Иностранные державы могут опередить нас: Россия должна восстановить свое присутствие на Дальнем Востоке».

На слове «восстановить» Муравьев делал особый упор. Еще в 1649—1653 годах землепроходец Ерофей Хабаров со своими казаками совершил ряд походов в Приамурье и составил «чертеж реке Амуру». Часть оставшихся из отряда Хабарова основала здесь небольшую военную крепость — Албазин. Заметив активность русских, маньчжуры тоже заинтересовались «ничейными» землями. Стычки продолжались три десятка лет. Горстка казаков, не получая достаточного подкрепления, не могла противостоять значительно превосходящей силе маньчжур. В конце концов начались переговоры, итогом которых стал вынужденный отход казаков с Амура. Албазин с его невысокими крепостными стенами, как материальное доказательство присутствия русских, был срыт. Таким образом, граница России с Китаем в отсутствие твердых ориентиров оказалась неопределенной, а земли неразграниченными. Так прошло два столетия.

Муравьев с завидным упорством преодолевал остервенелое сопротивление управляемого Нессельроде Особого комитета по «амурскому вопросу», созданного в Петербурге. Обвиненный во всех смертных грехах, в жажде орденов и славы, он добился-таки еще одной встречи с императором.

Глядя на невысокого, задиристого, с дьявольским блеском в глазах «просителя за Амур», Николай I сдался:

— Ну смотри, Муравьев, чтобы и не пахло пороховым дымом! Головой ответишь…

В январе 1854 года генерал-губернатор вернулся к себе с бумагой, подтверждающей его полномочия на ведение переговоров с пекинским трибуналом по вопросу о границе.

Муравьеву необходимо было выиграть время. Двухвековое затишье сменилось активностью, которую проявляли на Дальнем Востоке Англия, США и Франция. А потому губернатор начал заселять приамурские земли раньше, чем начались переговоры с Пекином. Цель была ясна и понятна: поставить и Китай, и Европу перед фактом уже имеющей место российской колонизации. Когда по берегам дымят избы и кричат русские младенцы, многие вопросы отпадают сами собой.

Поначалу в Приамурье согласились переселиться сибиряки, привлеченные большими льготами. За ними потянулись новоселы из центральных областей России. Особой симпатией Муравьева пользовались казаки. Эти люди безропотно, стоически приняли на себя все тяготы освоения новых российских земель, обрекли и себя, и семьи на жизнь, полную испытаний. Именно казакам Россия, обретая дальневосточные рубежи, во многом была обязана их незыблемостью.

…Для обывателя слово «сплав» ассоциируется с бревнами, несущимися в бурном потоке. Нечто иное подразумевало оно в «амурской эпопее» Муравьева. Сплав — это переселение, движение народа на новые места, решимость занять территорию. И не груда бревен — целая флотилия из пароходов разного размера, баржей, плотов, вместительных лодок, растянувшаяся на несколько верст, тащила на себе переселенцев, скарб, строительные материалы, домашний скот, зерно для посева, муку.

Первый такой сплав состоялся в 1854-м и более походил на армейский обоз, везший кроме прочего и пушки, и боеприпасы, и амуницию. Это было необходимо не только для охраны первых поселений, но и для строительства крепостей и застав по всему левому, русскому (чего в результате переговоров только еще предстояло добиться), берегу Амура. Так возникли укрепления, ставшие в будущем городами-форпостами России на Дальнем Востоке: Хабаровск, Владивосток, Благовещенск…

Каждый сплав подготавливался как крупная военная операция. Что же говорить о первом! Муравьев был вездесущ: он вникал в детали строительства специальных кораблей, искал и находил инвесторов, готовых под гарантии государства вложить деньги в новое дело — и находил таковых. Сотни проблем, неувязок, неожиданных препятствий — хоть умри, предстояло решить к назначенному дню. Многие считали манеру Муравьева не слишком доверять другим и все перепроверять самому слабой чертой его как администратора. Но мог ли быть другим он, хорошо сознававший, сколь велика его ответственность, равно как и цена его ошибки?

«Небольшого роста, нервный, подвижный, — писал о Муравьеве Иван Александрович Гончаров, — ни усталого взгляда, ни вялого движения… Какая энергия! Какая широта горизонтов, быстрота соображений, неугасающий огонь во всей его организации, воля, боровшаяся с препятствиями!»

Свидетельства очевидцев переносят нас в майское утро 1854 года, которого большая страна, быть может, и не заметила. Тем же, кто ждал сигнала к отплытию, казалось, что едва ли не вся Россия тронулась с места и пошла на восток вслед за никогда не оставлявшей ее мечтой.

«День был чудный, солнце ярко освещало берега Шилки; и хребты, и долины, озаренные его светом, казалось, радовались тому, что происходило на реке. Около четырех часов утра пробили тревогу. Из лагеря вышел Муравьев со своей свитой, и все мы двинулись к берегу… После церковного служения генеральская лодка подняла на мачте флаг. Все стали по лодкам, скомандовали отвал… Впереди всех понеслась лодка Муравьева, а за нею все прочие суда. Запестрели перед нами берега Шилки, оглашаемые громкими криками «ура!». С берега и реки… Великолепна была Шилка в эту светлую минуту! Гордо катились воды ее: ей, казалось, нравилась, полюбилась свежая флотилия, которая неслась перед ее берегами к свежему делу. Заводская пушка приветствовала нашу флотилию; горные пади вторили ей, и все население Шилки кидало шапки на воздух при крике «ура!». Это было восторженное, единодушное, радостное приветствие, предзнаменование благого исхода новому пути. По излучине реки в этом месте, на две с лишком версты, растянулась флотилия. Впереди ее открывала плавание высокая мачта с генеральским флагом».

Во время плавания Муравьев постоянно был начеку. Спящим его в те дни не видели. По примеру «хозяина» и штаб Муравьева, в полном составе сопровождавший флотилию, обязан был бодрствовать. «Ночью непременно должно наблюдать своим глазом», — внушал тот своим подчиненным. Его, напряженно вглядывающегося во тьму и то и дело грозящего кого-то «зарыть в землю» за нерадивость, видели в те дни многие.

Спустя четыре дня новоселов уже несли вперед воды Амура. Значение того дня, когда на его берега высадились семьи казаков, трудно переоценить. За этим «большим новосельем» уже явственно проступало событие куда более масштабное — Российская империя навечно отмечала свои восточные рубежи.

Все первые четыре сплава были осуществлены под непосредственным руководством Муравьева. Отсутствие губернатора во время пятого объяснялось причиной более чем уважительной — он сидел за столом переговоров с китайцами.

В мае 1858 года в небольшом китайском городке Айгуни генерал-губернатором Муравьевым была одержана блестящая победа. Китай признал полное право русских на земли по рекам Амур и Уссури. Отторгнутые в 1689-м громадные пространства, сосредоточившие в себе богатейшие природные ресурсы и исключительно удобную береговую линию, стали неотъемлемой собственностью России. Самое же примечательное состояло в том, что подобное беспрецедентное «приобретение» свершилось без всякого применения вооруженной силы, без единого выстрела. Именно этот факт сделал дальневосточную эпопею Н.Н. Муравьева одной из самых замечательных страниц в российской истории.

Близлежащее к Айгуни русское укрепление УстьЗейск первым встретило возвращавшегося с благой вестью генерал-губернатора. Здесь был отслужен благодарственный молебен, после чего Муравьев продиктовал приказ по войскам. Но то было, по существу, обращение ко всем, кто приложил руку к великому делу «собирания земли русской».

«Товарищи! Поздравляю вас! Не тщетно трудились мы: Амур стал достоянием России! Святая православная церковь молится за вас! Россия благодарит»…

В память этого события Усть-Зейск был переименован в Благовещенск.

Как никто другой, Муравьев знал, какой ценой оплачена эта победа. Он отдавал должное главным действующим лицам грандиозной эпопеи, развернувшейся на Амуре. Нехватка продовольствия, суровый климат, болезни, оторванность от Большой земли оборачивались тяжелейшими испытаниями, опороченным веком людей. И надо было верить в свое предназначение выполнить задачу, которую равно считали своей и генерал-губернатор, и перебравшийся на Амур воронежский пахарь, и шедшая вслед за мужем ставропольская казачка.

Не о том ли писал польский историк Валишевский, отнюдь не обремененный симпатией к России: «Сила России и тайна ее судьбы заключается в том, что она всегда имела волю не обращать внимания на траты, когда дело шло о достижении поставленной цели»?..

В августе 1858 года ввиду исключительных заслуг перед государством Николай Николаевич Муравьев императорским указом был возведен в графское Российской империи достоинство с наименованием графом Муравьевым-Амурским.

В1860 году число казачьих станиц на Амуре составляло шесть десятков, на Уссури — двадцать три. А Муравьев думал уже не о селах — о городах, соединенных между собой железными дорогами, о свободной беспошлинной торговле для экономической независимости края, о тихоокеанском флоте, о пограничных заставах. Он никогда не был мечтателем: все перечисленное было заложено именно при участии Муравьева, чтобы получить в дальнейшем уже бесповоротное развитие.

Разумеется, генерал-губернатор стал легендарной фигурой. Недаром появилась станица Екатерино-Николаевская, соединившая в своем названии имена удивительной супружеской пары Муравьевых. Не только сам губернатор, но и его супруга была личностью необыкновенной, которой судьба и жизнь уготовила необыкновенную.

Пусть в Красноярске Екатерина Николаевна имела лучший в городе особняк — с парадным залом, зеркалами и библиотекой, пусть, окруженная всеобщим почетом, считалась «первой дамой» Восточной Сибири — по сути она вполне могла именоваться боевой подругой своего супруга, переносившей все выпавшие на его долю испытания и опасности.

Екатерина Николаевна старалась ступать шаг в шаг со своим неугомонным мужем. Как ни отнекивался Муравьев, делать было нечего — ему пришлось взять жену в экспедицию на Камчатку. Не каждому мужчине это предприятие было по силе, но Катенька дала мужу клятву «безропотно переносить все трудности». В воспоминаниях людей о той экспедиции запечатлены сцены, когда бедная жена, дрогнув, плакала от усталости, не надеясь ни на какое снисхождение со стороны мужа. Но проходило время, и горечь обид забывалась: генерал-губернаторшу снова видели то во главе собачьей упряжки, то среди участников очередного сплава. А ведь длилось такое путешествие на плотах и лодках от трех до шести месяцев. Не одна тысяча километров, пройденная в самых трудных условиях, была на счету у Екатерины Николаевны. О супруге губернатора писали: «Жена Николая Николаевича, француженка, не меньше его отличалась гуманностью, добротой и простотой. Она избегала пользоваться его выдающимся положением в Сибири… Со всеми в городе Е.Н. Муравьева была очень внимательна и обходительна». Кстати, именно к ней как к последней инстанции бросались искать защиты, провинившись перед грозным губернатором. Он же просто не умел говорить Екатерине Николаевне «нет». По словам его сослуживца Б.В. Струве, «он был в нее влюблен безумно». А потому неизбежное, казалось, наказание всегда смягчалось, а порой и отменялось вовсе.

Обаятельной, всегда оживленной и элегантной, как истинная парижанка, запомнилась сибирякам Екатерина Николаевна. А ведь для нее, как чудом залетевшей сюда из теплых краев птахе, суровый климат был губителен. Это стало ясно сразу, а потому тяжелые экспедиции ей приходилось чередовать с поездками в Европу на лечение. У Муравьевой стало резко ухудшаться зрение. Врачи запретили ей смотреть на снег, слепивший глаза, — тот самый русский снег, который она так полюбила. Она ощущала себя дочерью России. Окружающие, слыша ее речь, часто про себя удивлялись: французы для нее были «они», русские — «мы»…

В1861 году граф Муравьев-Амурский, в очередной раз не поладив с петербургским начальством, вышел в отставку. Ему было 52 года.

В конце января того же года Иркутск прощался с генерал-губернатором. Его провожал весь город: «Тут были и мундиры, и ремесленники со значками, и фраки, и сюртуки, и крестьяне, прибывшие из окрестных деревень, и инородцы, и казаки».

«Когда я протиснулся сквозь толпу к экипажу графа, — писал очевидец, — я слышал только следующие слова, произнесенные инородцами: «Мы тебя, граф, не забудем! Не забудь и ты нас»… Тронулись повозки; все стояли без шапок».

…Следующие 20 лет, живя с Екатериной Николаевной во Франции, Муравьев-Амурский все ждал, что о нем вспомнят на родине. «В Россию меня не зовут, — с горечью писал он, устав считать бесцельно уходящие годы, — даже говорят, там совсем не желают скорого моего возвращения».

В 1877 году, когда начиналась Русско-турецкая война, на пороге 70-летия боевой генерал Муравьев «явился в Петербург, чтобы предложить себя правительству, но уехал ни с чем»… На этом была поставлена последняя точка в его отношениях с официальным Петербургом.

Связь же с той землей, которой было отдано сердце, не прекращалась до последнего дня. Муравьев оставался в курсе всего, что происходило в Сибири и Приамурье: в письмах он дает преемнику мудрые советы, предостерегает от ошибок. Те из его сподвижников, которые оставались «на местах», свидетельствовали: «…не было почти ни одного сколь-нибудь важного или показного для края дела, в котором бы не проявлялось участие графа Муравьева». Любая задержка корреспонденции вызывала в Париже едва завуалированное беспокойство: «Мне любопытно было бы знать, что у вас в Иркутске делается». Он подумывал о дальневосточной земле как о месте последнего упокоения. Она же его не забывала — сибирские вояжеры неизменно проведывали «своего графа», доставляя священные для него дары — байкальского омуля, китайские яблоки…

Граф Муравьев-Амурский скончался 18 ноября 1881 года. Екатерина Николаевна поставила в изголовье его могилы на Монмартрском кладбище вытесанный из камня большой православный крест.

Вначале 20-х годов памятник графу МуравьевуАмурскому, который возвели вскоре после его кончины, по приказу Дальревкома, возглавляемого Я.Б. Гамарником, был уничтожен. Деньги на тот монумент собирали всем миром. Сумма вышла внушительная. На конкурсе победил академик А.М. Опекушин.

В бронзе Николай Николаевич вполне соответствовал тому, как его называли — «Петр Великий Восточной России». Все говорили, что его автору удалось достичь большого портретного сходства с тем живым, неуемным губернатором, которого здесь все еще хорошо помнили. Изображен он был 45-летним, одетым не в генеральский мундир, а в походный казачий чекмень. «Непокрытая голова, с лицом, дышащим энергией… Руки сложены на груди, причем в правой руке была зрительная труба, а в левой — свиток (Айгунский договор. — Прим. авт.) с картой. Левая нога выдвинута вперед и опиралась на верхушку вбитой сваи в ознаменование того, что графом Муравьевым-Амурским положено твердое основание Амурского края».

Разбитая 5-метровая фигура долго валялась в прибрежном парке и зарастала травой и кустарником. Бронзовые доски с выбитыми на них именами верных сподвижников графа отправили на переплавку. В Хабаровске, основанном Муравьевым в 1858 году, жители 1920—1930 годов лишь шепотом выражали свое возмущение подобным варварством.

Восстановить памятник было решено только в 1980-х годах, благо в Русском музее сохранилась его маленькая модель. И снова, как и столетие назад, стали собирать деньги, только теперь уже правнуки тех, кто жертвовал их на первый памятник, те, для которых это имя не осталось пустым звуком.

«Бог не дал мне заслужить внимание моих современников, — горько сетовал когда-то Николай Николаевич, — не рассчитываю я на внимание и потомства». Но он ошибся…

В 1992 году бронзовая фигура графа, как олицетворение незыблемого присутствия России на берегу Тихого океана, стала на свое прежнее место. А годом раньше с Монмартрского кладбища в Париже прах Муравьева-Амурского был перенесен в Россию и под грохот корабельных батарей Тихоокеанского морского флота предан земле во Владивостоке.

Людмила Третьякова