Наше динамичное время характерно возникновением новых и порой неожиданных тенденций в культуре, науке и общественной жизни. Те, что еще вчера казались незыблемыми и очевидными, сегодня таковыми уже не кажутся; уходя в прошлое, они уступают место другим, претендующим на ту же целостную картину мира. Но жизнь этих вновь рожденных смыслов непродолжительна – они моментально уступают место другим, столь же случайным и недолговечным.

Причём это касается не только моды, дизайна и других частей массовой культуры, но и политики, социально-общественной жизни, современной культуры и философии.

Такой феномен, являющийся общим свойством современной цивилизации, характерный фрагментарным восприятием действительности, уже глубоко исследован и многократно описан, поэтому останавливаться на нём сейчас, наверное, не имеет смысла.

Однако, так или иначе, эти процессы все чаще затрагивают Церковь, и это уже требует от нас отнестись к ним более внимательно.

Это влияние проявляется в том числе во все чаще высказываемых идеях реформирования литургической и богослужебной жизни Церкви.

Нельзя сказать, чтобы эти идеи были абсолютно новыми, но в их всё более оформляющейся системности можно усмотреть некую новизну. При этом они активизируются в общественном информационном пространстве с периодичностью, имеющей свою явную логику. Например, накануне Рождества основной темой этих дискуссий становится вопрос перехода на Григорианский церковный календарь, в период Великого поста всё чаще можно слышать полемику о переводе той или иной части богослужебных текстов на современный русский язык. А обсуждения якобы назревшей необходимости реформирования канонического пространства храма и иконографии ведётся в прессе и на некоторых дискуссионных площадках на постоянной основе.

Так, например, совсем недавно можно было увидеть в частном блоге одного известного и уважаемого священнослужителя пространный и эмоциональный текст. В нём он досадовал на «громоздкую византийскую перегруженность» гимнографическими текстами служб Страстной Седмицы. Восторженные и многочисленные отклики читателей блога на этот текст лишний раз подтверждают, что эти идеи и мысли имеют благодатную почву у части церковной интеллигенции.

Более того, можно заключить, что уже вполне сформировалось экклезиологическое оправдание таких рассуждений, объясняющее их логикой развития Церковного Предания. Я бы назвал совокупность этих идей постмодернистской экклезиологией.

Наверное, некоторых покоробит такая терминология, поскольку постмодернизм не содержит религиозно мотивированной единой картины мира, предполагая равнозначность и равноправие многих смыслов, идей, философских и даже нравственных систем.

Поэтому необходимо пояснить оправданность такой терминологии, для чего я в первую очередь дерзну привести пример из своего личного жизненного опыта, в котором в какой-то степени получили отражение эти проблемы.

В Церковь я пришёл, как это часто бывает, неся за собой груз прежней жизни, полностью посвящённой занятию современным искусством. С одной стороны, я уже твёрдо понимал, что в Церкви есть то Главное, без чего дальнейшая жизнь просто бессмысленна, то есть Христос, с другой – моё фрагментарное постмодернистское сознание ещё отторгало многое из того, что я видел. Мне казались несовременным и аляповатым церковное убранство, излишне перегруженным богослужение и архаичными церковные облачения. Попытки разобраться в этом с помощью чтения книг по церковной истории и догматике, толкований богослужебных текстов не приводили к успеху, и я долгое время продолжал воспринимать церковную традицию как неизбежное и не очень нужное приложение к тому, ради чего я приходил в храм, а именно Богообщению и Евхаристии.

Вероятно, нечто похожее чувствует некоторое количество современных людей, пришедших в Церковь из среды постсоветской интеллигенции, что и является питательной средой для того постмодернистского богословия, о котором идет речь.

Конечно, воцерковляясь, входя в традицию, а позже, получая систематические богословские знания в Свято-Тихоновском университете, я всё больше осознавал, что эта традиция является на самом деле не чем иным, как частью Предания. Приходило осознание того, что в Церкви нет ничего случайного, привнесённого ветром истории, а всё подчинено только одной цели – соединению человека с Богом, явления человеку тайны инобытия в реалиях этой жизни. Более того, всё, что не согласуется с этой целью, как раз наоборот, отторгается и бесследно исчезает из церковной традиции.

В Церкви нет ничего случайного, привнесённого ветром истории, а всё подчинено только одной цели – соединению человека с Богом

Однако сейчас, по прошествии времени, я всё же твердо убеждён, что главную прививку от этого духовного раздвоения я получил именно благодаря своему предыдущему опыту в современном искусстве и его последующему осмыслению.

Это осмысление привело меня к выводу, что современный человек, так или иначе сформированный современной культурой, несет в себе вполне определённый недуг. Его можно сформулировать термином «разорванное сознание», который предложил в начале прошлого века Пунин, писав об известном художнике-авангардисте Татлине.

Такое сознание неспособно воспринять то, что именуется традицией во всей своей духовной и исторической полноте, вовсе не из-за отсутствия необходимых знаний или исторической памяти. Как раз часто бывает наоборот – люди, обладающие разорванным сознанием, хорошо знают традицию, историю Церкви и историю культуры. Более того, они даже могут быть достаточно глубоко в неё погружены, сами будучи в Церкви. В то же время эта традиция ощущается ими как нечто внешнее по отношению к Церкви, как совокупность исторических наслоений и казусов, имеющих связь с давно забытыми историческими обстоятельствами и поэтому ненужными и даже вредными для современного христианина.

Для того, чтобы попытаться понять, что же лежит в основе этого феномена разорванного сознания, вернёмся к модернизму начала прошлого века, который затем стал причиной возникновения постмодернизма, так или иначе формирующего нашу сегодняшнюю жизнь.

Может показаться, что эти понятия лежат лишь в плоскости культуры и не имеют к нашей повседневной жизни никакого отношения. Но это не так.

Модернизм, возникновение которого совпало с началом ХХ века, сформировавшись в рамках культуры, оказал влияние на все стороны бытия. Это было не просто новое культурное течение, а духовный слом тех основ, на которых базировалась прежняя эпоха. Можно сказать, что это был своеобразный рубеж культур и эпох.

Здесь мы можем вспомнить модернистские течения авангарда, которые во многом оформили собой и страшные революционные катаклизмы.

В то же время этот разрушительный вектор модернизма не всегда открыто декларировал свою радикальность. Часто он скрывался под пафосной маской реформаторства, призывая к изменению прежней традиционной модели культуры, исходя из идеи необходимости её «адаптации» к быстро меняющейся реальности. Поэтому постмодернистская модель сознания, пришедшая на смену модернистской, уже учитывала состоявшуюся деконструкцию прежней модели культуры и создание реальности, не имеющей единого смыслового стержня.

В связи с этим распространённое именование идей реформирования церковной жизни «модернизмом» представляется мне не совсем точным, поскольку они базируются на убеждении, что в основе церковной традиции лежит не результат водительства Святого Духа, а совокупность исторических, культурных и географических факторов, которые, в свою очередь, являются вторичными и не содержат никакого символического смысла.

А это уже логика постмодернизма. Внутри неё кажется оправданной замена одних гимнографических текстов и иконных изображений на другие, более соответствующие сегодняшнему моменту. При этом соседство традиций с новомодными экспериментами осознаётся в ней как вполне уместное, поскольку иконный образ, храм и гимнография из символов, соединяющих Горнее и дольнее, превращаются лишь в изображения, архитектуру и текст с религиозной функцией. В связи с этим можно говорить уже не только о постмодернизме, но даже и о некоем духовном мультикультурализме.

Внутри логики постмодернизма кажется оправданной замена одних гимнографических текстов и иконных изображений на другие, более соответствующие сегодняшнему моменту

Всё это свидетельствует о том, что тенденция, о которой мы говорим, имеет свои истоки как в духовной сфере, так и в сфере культуры, которые, как это часто бывает, переплетены. Эта тенденция лежит в основе процесса, многократно описанного современными культурологами и философами.

Речь идёт о сращивании культуры и цивилизации вплоть до полной неразличимости первой. Европейская и русская культура, имеющая христианские истоки и религиозный стержень, уже полностью отдалилась от него в современном мире, превратившись в современную цивилизацию, всё чаще называемую «постхристианской». Будучи противоположностью христианской цивилизации, она тем не менее пытается декларировать свои расплывчатые постмодернистские принципы как произошедшие от христианских.

Так, секулярный эгоцентричный гуманизм преподаётся как производное от христианского человеколюбия, гомосексуально ориентированная антропология – как производное от христианского учения о человеческом достоинстве, а антихристианская по сути современная культура – как результат свободного творчества человека.

Но самое печальное то, что наша толерантная по форме, но невероятно агрессивная и нетерпимая по сути цивилизация, оказывает фатальное воздействие на формирование сознания современного человека, в том числе и человека, приходящего в Церковь или уже находящегося в ней.

Существует мнение, что препятствием для духовной жизни могут являться технические достижения цивилизации, которые ставят человека в зависимость от них, лишая свободы. В связи с этим говорят и об идентификационных электронных документах, и об интернете, и о телевидении.

Однако рискну предположить, что истинная духовная опасность кроется глубже и она часто незаметна и таковой не осознаётся. Ведь так называемый прогрессивный современный христианин может с лёгкостью отказаться от телевизора, с меньшей лёгкостью, но всё же воздерживаться от чрезмерного увлечения интернетом и социальными сетями, но он практически не в состоянии отказаться от огромного числа стереотипов, формирующих его сознание.

Очень трудно осознать, например, то, что весь массив знаний о мире, сформированный так называемым гуманитарным образованием, на самом деле является продуктом антихристианской эпохи Просвещения.

Невероятно тяжело принять, что практически вся современная культура имеет истоки в демонических трансформациях начала ХХ века. Причём речь идёт не только о каких-то эзотерических и закрытых её областях, а обо всём, что современному прогрессивному человеку дорого и что составляет его «внутренний мир». Во многом это и современная музыка, и современная архитектура, и современное искусство.

Ну и практически совсем невозможно принять современному человеку ту неопровержимую истину, что самыми прекрасными высотами христианской культуры, христианской истории и мироустройства были именно те эпохи, которые в современной гуманистической, а по сути антихристианской историографии именуются «византизмом» и «мрачным средневековьем». Что вся последующая история христианской цивилизации, начиная с Ренессанса и заканчивая ХХ веком, есть эпоха угасания, постепенного духовного оскудения. И что ХХ век, с его демоническими трансформациями в культуре, вся современная постхристианская по самоназванию и антихристианская по содержанию цивилизация есть неизбежный результат этого духовного оскудения.

В результате мы видим признаки того самого «разорванного сознания», о котором шла речь. С одной стороны, люди находятся в Церкви, регулярно слушают или произносят гимнографические тексты, находятся в традиционном пространстве храма, живут годичным богослужебным кругом. С другой стороны, они воспринимают всё это не как часть личного духовного опыта, а как нечто внешнее по отношению к нему. Поскольку церковная традиция по большей части сложилась именно в ту эпоху, когда основным стержнем и главным смыслом существования человека, общества и даже государства была религиозная жизнь, то современному городскому образованному человеку, сознание которого сформировано современной антихристианской культурой, воспринять её как то, без чего невозможна полнокровная духовная жизнь, достаточно сложно. Многим кажется (да и мне когда-то казалось), что гораздо проще и правильней попытаться соединить в своей жизни Церковь и «дорогие сердцу» плоды современной культуры.

Однако такая духовная дихотомия мучительна и невозможна для истинной религиозной жизни, и она неизбежно приводит к двум крайностям.

Первая характерна отказом от традиции, её ломкой и приспособлением под современную культуру и современную цивилизацию, результат которой мы, в своём предельном выражении, можем наблюдать в Римо-Католической Церкви после Второго Ватиканского собора.

Вторая крайность – это попытка замкнуться в своём мире, превращения традиции в субкультуру с одновременным страхом перед внешним миром и анафематствованием его.

Оба эти пути не соответствуют универсалистскому духу Церкви, которая всегда отвечала на вызовы окружающего мира, ереси и расколы с позиций своего Богодухновенного Предания и никогда не закрывалась от мира, в то же время не подстраиваясь под него.

Поэтому единственный способ собрать в себе духовно рассыпавшегося человека с разорванным сознанием – это выстроить правильную иерархию вокруг того стержня, которым по-прежнему живет и питается Церковь, несмотря на то, что вокруг неё бурлит море современной культуры и современной цивилизации.

Чаще всего для этого нужно полностью пересмотреть свою систему ценностей, разобрать свой «культурный багаж», что-то выбросить, что-то переложить из одной полки на другую. Это очень трудно для образованного человека, так или иначе сформированного постмодернистским дискурсом, но это единственная дорога, которая может вывести нас из области смерти, потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их (Мф. 7:13).