Правдивый человек, немало поживший на свете, многое повидавший, похож на мудрую книгу. В событиях и встречах его жизни как в зеркале отражается время — так было у протоиерея Евгения Ланского, клирика саратовского Свято-Троицкого собора.

Отец Евгений родился в 1925 году в китайском городе Харбине, который в 20-х годах XX века был одним из центров русской эмиграции. В 1937 году вернулся с родителями в СССР, на Украину. Отец и мать были арестованы, дети, Женя и Галя, отправлены в детский дом. В дальнейшем будущий священник жил в Саратове. В 1977 году он стал секретарем Архиепископа Саратовского и Вольского Пимена. Рукоположен отец Евгений в 1989 году. Здесь собраны воспоминания о его долгой и непростой жизни.

Харбин. Детство

 

Харбин был изумительный город, центр Православия в Китае. Над ним возвышались купола 26 храмов. Сейчас из них действует только один — Покровский, где регентом служил мой отец… По сути, Харбин был русский город. Архитектурно он напоминал наши поволжские города: Кострому, Нижний Новгород. Дома невысокие, очень красивые — в стиле модерн, неоклассицизма. Все в зелени, кругом сады.

Китайцы жили на окраине, в пригороде. Более очаровательного народа, чем китайцы, я в жизни не видел. Добрые, терпеливые, быстро приспосабливались к условиям жизни. Сейчас все изменилось, наверное. А во времена моего детства если велосипед был оставлен посреди дороги, то мог так стоять месяц…

Конечно, были в Харбине костелы, мечети, синагоги. Вообще, там царила атмосфера потрясающей терпимости. До сих пор помню харбинский «институт» газетчиков: мальчишки бегали по улицам с большими сумками и продавали газеты. Одновременно в сумках у них лежали «Новости Востока» — газета советского посольства, «Наш путь» — фашистская газета, «Харбинское время» — японский листок. На любой вкус, пожалуйста! По улице могла ехать машина со свастикой, навстречу ей — автомобиль с серпом и молотом. Никто внимания на это не обращал, все к этому очень спокойно относились. Вот такой был Харбин…

***

Мы с сестрой Галей — она была на два года младше меня — родились в религиозной семье, по-настоящему религиозной.

Родители мои очень хорошо пели. У мамы — Полины Дмитриевны — было прекрасное контральто… Отец мой, Степан Тимофеевич, попал в Китай еще до революции: был призван в царскую армию, служил в русской части в Харбине, остался там, устроился на Китайско-Восточную железную дорогу. Мама с бабушкой тоже переселились в Харбин до октябрьского переворота. Здесь родители познакомились и поженились. Мама работала на КВЖД бухгалтером.

Жили мы очень хорошо. У нас был не дом, а целое поместье: три громадных жилых помещения, сад, парк, хороший двор. Помню, бонна нас с сестрой за ручку гулять водила…

Бабушка моя, Христина Григорьевна, была удивительный человек. Умерла она в 1959 году, во время эпидемии гриппа, не дожив до ста лет всего лишь трех месяцев. Совершенно неграмотная, ни слова по-русски не говорила — только по-украински, ведь семья-то наша из украинцев. Но вот бабушка моя неграмотная становилась на колени, начинала молиться… Она знала столько молитв! И читала их на церковнославянском. Все наизусть помнила.

…В Харбине по утрам ходили китайцы с коромыслом и двумя корзинами. Там было все, что нужно хозяйке из продуктов на день. Китайцы русских мужчин называли «капитана», а женщин — «мадама». И вот бабуля ранним утром — старенькая, не спится ей — выходила дышать воздухом, стояла у ворот, а китаец-носильщик, завидев ее, кричал: «Мадама, цибули нема». По-украински значит: «Лука нет».

***

У нашей семьи было много друзей, знакомых. Главный друг дома — Елена Вонифатьевна Гордзиевская, супруга протоиерея Прокопия Гордзиевского, тоже украинца. Она меня с пеленок воспитывала в церковном духе. Мне рассказывали, что малышом, приходя из храма, я надевал на себя полотенце, становился на стул, брал какую-нибудь цепочку и кадил. И все говорили: «Женюра наш будет архиерей»…

От Елены Вонифатьевны выучил молитву Ефрема Сирина — «Господи и Владыко живота моего…». Муж ее умер, когда я был совсем маленьким, но до сих пор помню надпись на надгробной мраморной плите — по-украински: «Нехай буде тоби лехким пухом чужа земля»…

Я слышал, что в Харбине собираются восстанавливать Свято-Никольский кафедральный собор, разрушенный хунвейбинами во время культурной революции. Он стоял в центре города, великолепный, вокруг — парк. Построен собор был по тем же принципам, что храмы в Кижах: из дерева и без единого гвоздя… В Никольском было два протодиакона. Один — отец Овчинников, то ли Михаил, то ли Василий — не помню. Бас. Второй — отец Симеон Коростылев, тенор. Красивый, утонченный. Барышни спрашивали друг у друга: «Сегодня пойдешь в церковь? Нынче Сенечка служит»… Потом отец Симеон вернулся в Союз, пел в хоре храма во Львове.

Очень я любил Свято-Никольский собор, мы с бабой (так я называл Елену Вонифатьевну) туда часто ходили. И еще в Спасо-Преображенский храм, который стоял в нашей части города. На Пасху мы, конечно, были в Покровской церкви, где отец регентовал…

***

Никогда не забуду, какая у русских харбинцев была искренняя вера. Не просто разговоры о вере, не просто шум вокруг церковного праздника, а неподдельная радость…

На Прощеное воскресение все утром шли в церковь и после службы, выходя на улицу, встречаясь друг с другом, просили прощения. Это было обычным делом, естественным, как вдох и выдох. «Простите меня Христа ради».— «Бог простит. Простите и меня, грешного». А у нас сейчас это все воспринимается совсем не так, к сожалению…

Три субботы перед Великим постом, за вечерним богослужением, поется в храмах 136-й псалом — «На реках Вавилонских, там сидели мы и плакали, когда вспоминали мы Сион…». Это псалом русской эмиграции. В нем выражена вся горестная тоска по родине. И когда хор начинал пение этого псалма, в харбинских храмах стояло великое рыдание…

В Харбине были изумительные Пасхальные ночи. С Великой Субботы на Воскресение громадный город погружался в темноту. И ровно в полночь, когда впервые перед запертыми дверями храма священники возглашали «Христос воскресе!», вдруг над всеми церквами зажигались кресты. Иллюминация, конечно, но было ощущение, что кресты плыли в воздухе, прорезая тьму. Это было потрясающе…

Рождество и Пасху в Харбине невозможно описать. У нас дома в столовой стоял громадный стол, который во время празднования был весь заставлен разнообразными блюдами. На Рождество его покрывали соломой, а сверху стелили белоснежную скатерть — по украинской традиции. Накрывался стол уже вечером в Сочельник — обильный, вкусный, постный: стояли каши всевозможные, грибные блюда. А на следующий день разговлялись знаменитыми харбинскими окороками, колбасами, поросятами, икрой. Было очень много фруктов: бананов, ананасов, апельсинов.

А на Пасху все разговлялись ночью, а с утра начинались… визиты. Был такой обычай. Так называемые визитеры садились на извозчиков и ездили по знакомым. Заходили, христосовались, выпивали рюмочку, кушали и уезжали. И вот, через несколько часов видишь такого визитера: китаец еле-еле везет его, сомлевшего, довольного. Все, навизитерился…

***

Китайцы очень хорошо относились к русским, к нашей вере.

Известна история с китайцем, который стал тонуть и чудесным образом был спасен. Он упал в реку Сунгари, а она — страшная, в ее воде растворен желтоватый осадок, лёс, поэтому она кажется мутной. И у утопающего быстро легкие забиваются лёсом, и — все, конец. Этот китаец так сильно испугался, не выдержал и крикнул: «Русский дедушка, спаси!», имея в виду святителя Николая Чудотворца, покровителя Харбина. И вдруг потерял сознание. Очнулся — стоит по колено в воде у берега. Вылез, отдышался и пошел на вокзал. Там был образ святого, перед ним теплилась неугасимая лампада. Китаец упал перед иконой, а на следующий день крестился с именем Николай. Кстати, очень многие его соплеменники тогда приняли Святое Крещение, и многие — с именем Николай.

Интересную историю рассказывал брат отца Лазаря Новокрещеных, настоятель русской церкви на Кривой улице в Харбине. В сентябре 1945 года в храм пришли трое советских летчиков, стали ходить по церкви. Настоятель их отвел в сторону и спросил: «Господа, вам что-нибудь нужно?». И они рассказали ему историю. Летчики эти летели бомбить Харбин и, приближаясь к городу, вдруг из-за облака увидели лицо старика, который поднял руки, и… самолет лететь отказался. Он не падал, но вперед лететь не хотел. Могли повернуть направо, налево, назад, вниз, но только не вперед… Летчики вернулись на аэродром и никому ничего не сказали. Кто-то из них узнал старика — Николай Чудотворец… И пришли в храме ему поклониться. Поставили свечки, ушли…

Факт — на Харбин во время войны не было сброшено ни одной бомбы.

***

Я был какой-то… странный ребенок. В три года читал «Детские годы Багрова-внука» Сергея Аксакова. У меня была феноменальная память. Уже когда мы жили в Советском Союзе, мне давали прочитать страницу, например, Конституции СССР, а я тут же наизусть рассказывал…

В Харбине учился в английском колледже. Наш директор, мистер Линдслей, ходил с моноклем, в строгом сером костюме — типичный сын Альбиона. Хотел, чтобы его ученики выросли настоящими джентльменами, мужчинами.

Учился я, стыдно хвалиться, но — блестяще. Не в силу необычных способностей, просто мне легко давалось. В колледже была система карточек. Оранжевая карточка — это верх возможного. Желтая — очень плохо, зеленая — так себе, красная — хорошо. У меня за все время учебы были только оранжевые карточки. После окончания колледжа прочили мне карьеру дипломата, планировали, что поеду я учиться за границу, в МИД английский…

…В колледже нас учили тем предметам, каким было принято учить в среднем учебном заведении, только — на английском языке. Помню, французский нам преподавала француженка, мадам Люси, которая была женой русского белого офицера из армии Колчака, Александра Степановича Чугунова, осевшего в Харбине. Мои родители с ним дружили. С мадам Люси же однажды вышел такой смешной случай. Как-то у нас собрались гости, а она опаздывала. Наконец появилась и сказала мужу: «Александр, почему вы не учите меня красивым русским словам? Я сейчас наблюдала драку русских извозчиков и записала за ними». Тут мадам Люси открыла записную книжечку и прочитала присутствующим отборный русский мат…

Возле колледжа был ботанический питомник, целый парк, мы, дети, здесь гуляли. А китайцы — они знали детвору — приносили боярышник, апельсины в сахаре. И знаменитые китайские липучки! Я до сих пор ночью просыпаюсь со вкусом этих липучек во рту, как будто только что их ел…

Украина. Арест родителей

Все русские очень любили китайский город Харбин, их приютивший, но больше они любили родину. И мы всей семьей вернулись в Россию в 1937 году. Мой отец не хотел верить тому, что на родине происходили кровавые события: аресты, репрессии… Он твердил: «Меня тянет на батькивщину».

Между харбинцами, уехавшими и оставшимися, был уговор. Если в России все было плохо, в Харбин нужно было прислать письмо с кодовой фразой: «Здесь все хорошо, когда приедете, остановитесь у Калашниковых». Калашниковы — белоэмигранты — и в России ни за что не могли оказаться, поэтому фраза эта означала: нельзя ехать. Отец и мама получали письма с этой фразой, но тем не менее мы поехали. Папа рвался на родину, в украинский город Каменец-Подольский. При этом ничему плохому он верить не хотел, но кто-то ему сказал, что в Стране Советов плохо со стоматологами. И он отвел меня лечить зуб. Харбинская пломба цела до сих пор.

Наше знакомство с Россией произошло на станции Отпор: в вагоне харбинцев был устроен обыск. Меня поразило то, что в Союз не разрешали ввозить пластинки Петра Лещенко. Те, кто об этом знал, наклеивали на конверт фамилию Бетховена.

Когда мы приехали, пришлось снимать комнату в полуразвалившемся доме. Через месяц папу арестовали.

Была осенняя ночь, холодно. А на отце — только брюки, с короткими рукавами рубашечка, на босу ногу сандалии. Мама плачет, он ей говорит: «Поля, что ты плачешь? Не волнуйся, все выяснится, я через полтора часа домой приду». До сих пор он идет…

Отцу дали десять лет без права переписки. Это значило одно — расстрел… Маму забрали через месяц. Причем в Каменец-Подольске нас очень полюбили, и одна девушка, работавшая машинисткой в НКВД, вечером перед арестом прибежала к нам и говорит: «Тетя Поля, я печатала сегодня ордер на ваш арест». Храбрая, ведь если бы на нее донесли, то и она бы оказалась в тюрьме… Мы — мама, Галя, я — просидели всю ночь, обнявшись. Только в шесть утра постучали в дверь. Пришли двое, сделали обыск. Один из энкавэдэшников порезал руку. Мама, бедная, ему рану йодом обрабатывала, бинтом забинтовывала, а он даже спасибо не сказал…

Нас, всех троих, вывели на улицу, мы вместе дошли до перекрестка. Маму повели в одну сторону, нас с Галочкой — в другую. Так мы стали детьми врагов народа, детьми арестованных.

Жизнь после. Саратов

 

Мама попала в Актюбинский лагерь для жен изменников Родины, сокращенно — АЛЖИР. Меня и Галю отправили в детский дом в селе Веселово под городом Лепелем в Витебской области. Здесь жили дети репрессированных, в основном с Украины.

Надо сказать, что в детском доме к нам очень хорошо относились. Мы, воспитанники, часто вместе собирались и пели песни. А женщины из числа обслуживающего персонала слушали и плакали… Здесь была очень неплохая школа, чудесный лес вокруг, изумительный директор — Сима Соломоновна Элькина.

Когда стали постарше, переехали в Саратов. Сюда из Харбина вернулась бабушка и тетя Ксения, мамина сестра и моя крестная. Но года не прошло, как умерла Галя… Я как-то вынес все, что с нами произошло, а она сломалась. Мы же из той жизни, в Харбине, жизни самого фешенебельного плана, попали в аресты, расстрелы, детские дома… Кстати, у меня в Китае перед отъездом нашли порок сердца. Сказали, что если я дотяну до 18 лет — это будет чудо, даже хотели освободить от занятий в школе. Но в Саратове врач сказал, что у меня нет даже намека на болезнь. Может быть, повлияла резкая перемена климата…

***

В Саратове я учился в школе №47. Мне удалось скрыть правду о родителях. Сначала думал, что это нечестно, терзался… Но потом подумал, что если людей мучили за гораздо более легкую провинность, чем была у меня, хотя я ни в чем не был виноват, то что же будет со мной? Но на мне всегда был крестик, на груди носил молитву. Молился тихонько. Никто об этом не догадывался.

Жили мы на Товарке, на товарной станции «Саратов-2», в одной комнате: бабушка, тетя Ксеня, мама и я. Мама вернулась из АЛЖИРа за несколько дней до начала войны… Помню, мы, когда увиделись в первый раз после разлуки, начали целоваться, обниматься, радоваться, а она вдруг спрашивает меня: «А где же Галка?». А Галка умерла…

***

Когда я закончил школу, поступил в консерваторию. Но началась война, и меня призвали в армию. Служил в рядах Советских Вооруженных Сил в Пугачеве, ротным писарем. Комиссовали из-за полного физического истощения. Консерватория осталась мечтой — надо было на хлеб зарабатывать. Стал работать в самодеятельности. У меня были какие-то задатки музыкальные. Сам освоил рояль и аккордеон, стал аккомпаниатором. Но конечно, я не профессионал, нет-нет. Больше похож на балетного тапера…

Был период, когда знакомые просили за них сдавать английский. Приходилось переклеивать фотографию в зачетке и — вперед. Они просили, правда: «Ты, Жень, похуже отвечай, пожалуйста»…

Еще я был автором литературных работ. Писал для филармонии целые эстрадные сценарии, юморески… После войны в Саратов приезжал джаз-бенд Бородина. И мне был заказан конферанс для них. Помню до сих пор текст свой: «Наш джаз отличается не только качеством, но и силой звучания. Недавно мы выступали в таком-то Дворце культуры и играли так громко, что с потолка на публику сыпалась штукатурка вместе с верхними жильцами. И только благодаря исключительной твердоголовости аудитории дело обошлось без травм черепа»…

Возвращение в храм

Впервые в Советском Союзе я переступил порог храма только в 70-х годах. Это было в литовском городе Друскининкай, церковь в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радосте». Не выдержал. До этого даже не признавался, что верующий… После Литвы в Саратове скрываться больше не стал. Ходил в Духосошественский собор. И там меня заметил Архиепископ Пимен. Когда мы с ним познакомились (что интересно — представили меня ему люди совсем нецерковные), он мне сразу сказал: «Я вас увидел, когда благословлял народ с амвона, и тут же понял, что вы — будущий диакон». Это был 1977 год.

Через несколько дней после нашего знакомства Владыка подал прошение уполномоченному по делам религий: меня рукоположить. А уполномоченный и ответил: «Даю вам честное слово, что ни в одной епархии его не посвятят в сан»… Дело было в том, что я — из Харбина, знаю несколько языков, отец мой — враг народа… Владыка Пимен тогда просто взял меня на работу, сначала — архивариусом, затем секретарем, потом я стал кем-то вроде личного секретаря. Особенно много работы у меня было перед Пасхой и Рождеством. Приходилось отвечать на 600-700 писем со всего света: от патриархов, епископов, ученых, художников, музыкантов…

В 1988 году все уполномоченные исчезли. И в 1989 году Владыка Пимен меня посвятил в сан диакона. Это было 3 декабря. Помню, меня еще покойный отец Василий Султанов по Духосошественскому собору водил… А я до этого Архиепископу сказал: «Владыка, благословите быть диаконом один день». — «Почему?». — «У меня нет вокальных способностей, а я терпеть не могу безголосых диаконов»… И вот, 4 декабря, на Введение во храм Пресвятой Богородицы, в Троицком меня рукоположили во иереи… Я держался очень спокойно, даже сам себе удивлялся, ведь такое событие!

Помню, стою на коленях перед престолом, Владыка накрыл меня епитрахилью, стал читать молитвы… И в тот момент, когда он коснулся меня, я вдруг разревелся. Стою на коленях, плачу, ничего не могу с собой поделать. Знаю, что Владыка очень не любит слез, и думаю: «Сейчас как цыкнет на меня»… Но не могу остановиться, слезы катятся и катятся по щекам. Встал весь зареванный. Владыка все понял, конечно. Вот так я стал священником…

С момента хиротонии и до сего дня я служил в Свято-Троицком соборе. Только здесь. Я Владыке Пимену дал слово, что никуда не уйду… Перед посвящением он хотел поставить меня настоятелем в храм в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали», который только-только открылся. Но я очень просил не делать этого. Ведь настоятель, кроме крепкой веры во Христа, должен иметь еще что-то, дополнительные свойства характера. Лучше быть двенадцатым священником в любом храме. Владыка только сказал: «Воля ваша».

Владыка Пимен

Владыка Пимен был человек потрясающий. Прежде всего — человек. И потом — потрясающий.

Помню такой случай. Великий пост, Страстная неделя, я, еще не будучи в сане, готовлюсь к причастию, говею. Основным секретарем Владыки тогда был отец Василий Байчик. Заходит Владыка: «Где отец Василий?». Говорю: «Да он еще не пришел, служба, наверно, не кончилась». Он тогда был настоятелем в Троицком соборе. Второй раз пришел Владыка, третий. И все время так нетерпеливо ко мне: «Ну где может быть отец Василий?». Я человек спокойный, только вдруг что-то не выдержал и сказал ему во время четвертого или пятого визита: «Да где же я Вам возьму Байчика-то?». Владыка схватил какой-то указ со стола, смял его в мячик и бросил. Не в меня, мимо. И выбежал. Через минуту я в себя пришел. Что со мной было — словами не передать. Весь день я ходил, как тень, места себе не находил. В десять вечера позвонил Владыке. «Владыка…». — «Да!». — «Благословите, это Евгений Ланский». — «Что такое?». — «Владыка, простите меня, пожалуйста». — «За что?» — «За сегодняшнюю грубость». — «Да мало ли что бывает? Бросьте это дело немедленно. Я уж и не помню»…

***

В поездки на Украину Владыка всегда брал меня с собой. Когда я с ним впервые приехал в Киев, он решил показать мне Владимирский собор. Надо сказать, что приехали мы инкогнито, Владыка Пимен в таком скромном пальтишке. Все время говорил: «Не надо больше»… Так вот, стоим мы с ним у входа, я головой в разные стороны верчу, он и говорит: «Вы знаете, я здесь уже тысячу раз бывал, все знаю. А вы походите по храму, посмотрите, интересно». Служба идет. Я пошел наверх, на хоры, полюбовался, прихожу обратно. Владыка мне сердито: «Где вы ходите?!». Я ему: «Ну, вы же благословили…». — «Идемте скорее на улицу, а то мне уж подавать стали».

***

Владыка меня ужасно хвалил всегда. Это очень стесняло…

У него однажды появилась идея: все дверные ручки в епархиальном управлении поменять. Стал убирать простые и покупать в комиссионных старинные — бронзовые, фигурные… Будучи однажды в Киеве, не могли не зайти в магазин посмотреть на эти ретро-ручки. Покупали мы их, а они тяжелые… Я у Владыки все время сумку с ручками забирал, таскал везде сам. А у Архиепископа было пол-Киева родни. И всех надо было посетить.

Вот мы приходили к очередным родственникам: нас угощали, развлекали разговором, все, как полагается. В конце Владыка обязательно говорил: «Знаете, Евгений Степанович — очень талантливый человек. Вы знаете, какой он музыкант?». Начинал меня хвалить. А мне это как пилой по сердцу — стесняюсь, и играть всегда просили, если пианино в доме было…

Как-то мы шли с Владыкой по Крещатику, тащили сумки с ручками. Я и говорю: «Владыка, давайте с вами контракт заключим». — «Какой?». — «Я буду все время таскать эти тяжелые ручки, но за это вы никогда не будете хвалить меня и всем рассказывать, какой я прекрасный музыкант». Он подумал и… согласился. Вечером — очередные родственники. И вдруг Владыка говорит: «А вот вы знаете, Евгений Степанович…» Я предостерегающе: «Владыка…» Он продолжает: «…прекрасной души человек!». Не нарушил договора нашего.

***

Мой любимый писатель — Иван Алексеевич Бунин. И Александр Сергеевич Пушкин, конечно,— откровение в литературе…

Помню, был у меня микроинсульт. И мне доктора велели десять дней лежать дома. Только я залег, и вот вечером приезжает шофер из епархии и от Владыки Пимена привозит мне десятитомник Пушкина — в подарок. Синенькие маленькие томики, эдакие пусики… Очень удобные. Как я их люблю до сих пор, эти книги!..

***

Многие, когда говорят о Владыке Пимене, вспоминают о его любви к кошкам. Об этом действительно легенды ходили.

Помню, мы жили с ним в Киеве на Подоле у его тетушки. И как-то гуляли, зашли на безлюдную горку, а там — скамейка. Владыка и предложил: «Давай посидим минут пять, отдохнем». Сели мы, и вдруг смотрю: откуда ни возьмись на пустой скамейке рядом с Владыкой сидит кот, прижался к нему. Животные чуяли его любовь, тепло.

Кошка у Владыки Пимена была, звали Мурзик. Почему Мурзик? Ее брали, как кота, а потом у этого кота появились котята. И стали кота называть Мурзою… Так вот, когда у Владыки были гости, он с Мурзой демонстрировал фокусы.

Кошка садилась на стул у стола и сидела с умным видом. Владыка брал кусочек хорошей колбасы и говорил ей: «Мурза, это — колбаса, это очень вкусно, но жутко вредно — холестерин и все такое. Но как хочешь, можешь съесть, конечно». И клал перед кошачьей мордой кусочек колбасы. Мурза презрительно его оглядывала, нюхала и отворачивалась. Тогда Владыка брал мякиш черного хлеба и говорил: «А это, Мурза, очень невкусно, но очень полезно. Это клетчатка…». Кошка с упреком смотрела на хозяина, но начинала есть… Много всего было.

Харбин. Мечта

Когда скончался Владыка Пимен, на меня напала тоска, очень захотелось вернуться в Харбин, который я все время вспоминал. Но одна женщина, побывавшая там в составе экскурсионной группы, рассказала мне, что город уже совсем не тот, что был когда-то. Например, набережную реки Сунгари китайцы вымостили надгробными плитами с русского кладбища…

Пыл мой поутих. Конечно, в Харбине ничего не осталось из того, что я помню. Но все же иногда думаю: если бы мне удалось побывать там, я вышел бы из вагона, вдохнул тамошний воздух, и все сразу вернулось бы. Детство мое. Мечта.